В старом, запыленном театре, где пахло плесенью и забытыми спектаклями, жила марионетка по имени Филипп. Он был изящным, с точёными чертами лица, одетым в бархатный костюм с вышивкой из золотых нитей. Его пальцы, тонкие и гибкие, всегда были готовы к новому представлению. Но уже много лет Филипп не чувствовал прикосновения кукловода. Он висел на крюке, безмолвный свидетель разрухи и забвения.
Однажды, в лунном свете, проникающем сквозь трещины в крыше, Филипп почувствовал странное покалывание. Его деревянные мышцы, застывшие в вечном поклоне, вдруг пришли в движение. Он медленно повернул голову, его стеклянные глаза, раньше пустые и безжизненные, теперь горели холодным синеватым огнём.
Филипп не помнил, как это произошло, только чувствовал странную, новую силу, которая била ключом в его деревянном теле. И с лёгкостью оторвался от крюка, спустился на сцену. Доски скрипели под его деревянными ногами, а тени от его движений плясали на стенах.
Филипп начал двигаться, не просто покачиваться, как раньше, а двигаться свободно, грациозно. Он бегал, кружился, подпрыгивал, его движения были полны жизни и страсти. Он был свободен!
Но его свобода была горькой. Филипп был один. Он был марионеткой, ожившей, но всё ещё привязанной к своей судьбе. Сейчас он мог двигаться, но не мог говорить, не мог выразить то, что чувствовал. Даже тянувшиеся от его рук и ног нити он не мог оборвать.
Филипп бродил по заброшенному театру, ища кого-нибудь, кто мог бы понять его. Он видел пыльные костюмы, застывшие в своих позах, и пустые кресла, которые когда-то были заполнены зрителями. Он был единственным живым существом в этом мёртвом мире.
Филипп знал, что его свобода была временной. Он понимал, что однажды его движения снова застынут, и снова станет просто деревянной куклой. Но пока Филипп был жив, он хотел танцевать, хотел двигаться, хотел быть свободным. И он продолжал танцевать для себя, для своей свободы, для своей короткой, но прекрасной жизни.
Танцевал Филипп, выражая в движениях все свои чувства, до тех пор, пока лунный свет не угас, а в театре снова не воцарилась тишина.